В одном из крупнейших издательств мира Harper Collins вышел роман «Дочери оккупации». Книга канадской писательницы Шелли Сандерс поднимает тему, которая почти не затрагивается в художественной литературе, — массовые убийства евреев в Румбульском лесу в Латвии во время Второй мировой войны. Rus.nra.lv побывал на латвийской презентации книги в мемориальном музее Жаниса Липке.
Главная героиня книги «Дочери оккупации», Мириам, видит, как в Ригу в 1940 году входят советские танки, а спустя год город занимают немецкие войска. Через 35 лет внучка Мириам пытается разобраться в семейных тайнах и выяснить, как во время Холокоста в Латвии исчез ее дядя.
Сюжет романа и его герои частично вдохновлены историей семьи Шелли Сандерс — канадской еврейки, которая лишь несколько лет назад узнала о своей связи с Латвией. Мы поговорили с Сандерс о воспоминаниях выживших, атмосфере секретности и травме, передающейся из поколения в поколение.
Ваша первая серия книг — «Секреты Рэйчел» — основана на биографии вашей прабабушки. Рэйчел вынуждена была объехать полмира, чтобы выжить во время войн и репрессий XX века. В какой степени новый роман «Дочери оккупации» связан с историей вашей семьи?
«Дочери оккупации» — попытка восстановить, что могло случиться с моими родными, оставшимися в Латвии. Дело в том, что моего прадеда выслали из Риги в Сибирь за то, что он участвовал в революции 1905 года. Оттуда после еврейского погрома мои предки перебрались в Шанхай, и только затем оказались в Канаде. Но большая часть моей семьи из Латвии никуда не уезжала, и связь с этими людьми была потеряна. Мои родные в Канаде не знали, что случилось с их тетями, дядями, двоюродными братьями и сестрами во время войны — только предполагали, что они погибли в лагерях. Представьте себе, что ваша семья исчезла, и вы понимаете, что с ними случилось что-то ужасное, но у вас нет никаких подробностей. И нет возможности похоронить и оплакать близких.
В таком положении находилась и я семь лет назад, когда начала писать эту книгу. У меня сохранилась стопка семейных фотографий, украденных у двоюродной бабушки. Да, я украла их в буквальном смысле: Нюша — так звали эту женщину — была такой скрытной, что не давала их даже посмотреть, поэтому фотографии пришлось выносить из ее дома под одеждой. Когда я начала изучать снимки, то на многих из них обнаружила надпись «Двинск». Через Интернет я выяснила, что это одно из названий города Даугавпилс. Только так, будучи уже взрослым человеком, я открыла, что мои корни связаны с Латвией. Атмосфера секретности — еще одна вещь, которая связывает мою семью с героями «Дочерей оккупации».
Почему ваши родные были настолько скрытными?
Думаю, даже в Канаде они не чувствовали себя в безопасности. Моя мама родилась в 1938 году — как раз в это время Канада отказалась принимать пассажирское судно «Сент-Луис», на котором из Германии пытались эмигрировать евреи. В Монреале появились тысячи сторонников нацизма, некоторые из них даже носили нацистскую форму. А по всему городу были развешаны знаки «Вход черным, евреям и собакам запрещен». Евреям нельзя было работать в больницах, ходить в гольф-клубы. Думаю, в конце концов моя бабушка просто решила, что ей легче притворяться, что она не еврейка, и забыть о прошлом.
Во время Холокоста в Латвии погибло почти 90 процентов евреев, живших в стране. Но об этих событиях в мире знают немного. Когда мы говорим «Холокост», мы прежде всего ассоциируем это слово с Бабьим Яром в Украине или Освенцимом в Польше. Как вы думаете, почему?
Мне сложно дать однозначный ответ. Бабий Яр использовался не только для убийства евреев — там погибли и цыгане, и советские военнопленные. Расстрелы в Бабьем Яру продолжались до 1943 года, поэтому и число жертв было намного больше — около 100 тысяч человек. В Румбульском лесу произошли два массовых убийства евреев в ноябре и декабре 1941 года, после этого расстрелы там прекратились. Возможно, поэтому к латвийской трагедии приковано не так много внимания.
По-вашему, власти Латвии могли бы сделать больше, чтобы рассказать о Холокосте?
Латвийские власти делают многое. В Румбульском лесу возведен неплохой мемориал, в Риге есть и другие музеи — такие как мемориал Жаниса Липке, спасавшего евреев во время войны. В Латвии 4 июля отмечается День памяти жертв геноцида еврейского народа. Латвийцы точно узнают все больше об убийствах в Румбуле и Бикерниеках, но сложность в том, что за пределами страны об этой трагедии никто не знает. Наверное, ситуация связана с тем, что немногие в принципе знают о Латвии и Риге. Я часто сталкиваюсь с этим в Канаде и США. И мне за это стыдно. Потому что Латвия — прекрасное место, хотя и со сложной историей. Я стараюсь рассказывать о Риге так часто, как только могу.
В книге вы очень точно передали дух Риги — когда читаешь о проспекте Межа или берегах Даугавы, будто переносишься в эти места. Как вам это удалось?
Я дважды приезжала в Ригу, когда работала над романом. Побывала в музее еврейского гетто и музее «Евреи в Латвии», посмотрела на дома на улицах Элизабетес и Авоту, которые когда-то принадлежали моей семье, в национальном архиве искала информацию о своих родственниках. Все это время я подмечала, какие запахи чувствую, какие звуки слышу, и потом старалась пробудить эти ощущения во время работы. Я сделала тысячи фотографий: распечатала их, вложила в фотоальбом и смотрела на них, когда писала текст.
Какие еще источники информации использовали?
Прежде всего, мне очень помог Илья Ленский, директор музея «Евреи в Латвии». Именно он объяснил одну из главных загадок в истории моей семьи — почему прадедушка и прабабушка переехали в Сибирь из Латвии. Все-таки удивительно, что эта высылка фактически спасла им жизнь. Профессор Латвийского университета Рувин Фербер создал базу данных «Имена и судьбы» о еврейской общине Латвии, ставшую ключевой в моих исследованиях. Я интервьюировала Джорджа Шваба, выжившего в Лиепайском гетто, и читала его книгу «Одиссея выжившего ребенка: из Латвии в Америку через лагеря».
Воспоминания других выживших — таких как рижская портниха Фрида Михельсон — тоже стали важным источником. В декабре 1941 года эту женщину повели в Румбулу — и по пути она пыталась показать бумаги о том, какой она была успешной портнихой. Так Фрида хотела доказать, что ее не стоит убивать. Участник айнзацгруппы ударил Михельсон, она потеряла сознание, и ее завалило обувью людей, которые разувались перед расстрелом. Когда портниха пришла в себя, она выбралась из-под ботинок и два с половиной года скиталась по Латвии без крыши над головой, буквально жила в лесах и полях. Единственными, кто ее поддерживали, была группа Адвентистов седьмого дня. Фрида повторяла себе: я должна выжить, чтобы рассказать людям, что случилось. Она отчасти вдохновила меня на то, чтобы создать образ Мириам.
Каков идеальный баланс между фактами и вымыслом в исторической прозе?
Автор исторической прозы обязан быть точным с фактами. Но если опираться только на факты, получится учебник, а не роман. Историческая проза оживает благодаря героям, поэтому иногда ты должен придумать, что они говорят друг другу, о чем думают. Ведь никаких записей об этом не сохранилось. Ты должен посмотреть на историю глазами персонажей.
В сцене «Дочерей оккупации», где описывается вторжение советских войск в Ригу, говорится, что танки врезались в толпу и раздавили людей. Каков источник этой информации? Я не знаю ни одного исследования, которое бы ее подтверждало.
Я не выдумывала моменты, связанные с историческими фактами, в этой книге. Если это описание включено в нее, значит, я прочитала его в воспоминаниях очевидцев. Конкретнее, что это за воспоминания, сейчас я вспомнить не могу.
Как этично изображать массовые убийства в литературе?
Я не была выжившей в Холокосте. Меня там не было. Но мне кажется, что если свидетели катастрофы рассказывают тебе свои истории, то ты и сам становишься свидетелем.
Ваша героиня не видит большую часть румбульского расстрела — это прием, чтобы не травмировать читателей?
Она не видит его, потому что в этот момент она находится без сознания. Я придумала так не для того, чтобы избежать кровавых сцен, — таким был реальный опыт выживших в Холокосте.
Ваша книга в том числе посвящена межпоколенческой травме — тому, как люди, ставшие свидетелями войн и катастроф, передают груз своих переживаний детям и внукам. Вы находите у себя признаки этой травмы?
То, что пережила моя семья, конечно же, очень повлияло на нее. Моя прабабушка София с детьми выжила в Шанхае, но они голодали. Моя мама говорит, что прабабушка никогда не улыбалась. Моя бабушка переехала в Канаду и ей удалось получить высшее образование. Для человека с ее происхождением и жизненным опытом это была уникальная ситуация, ведь тогда женщины редко поступали в колледжи. Тем не менее бабушка часто сидела в своем доме в Монреале в халате, подолгу раскладывая пасьянс «Солитер». Она не смогла полностью реализоваться, хотя у нее было достаточно способностей. Моя мама — тоже неулыбчивая — нечасто проявляла нежность. Думаю, что межпоколенческая травма повлияла и на меня — всю жизнь я была склонна к депрессии, это передалось и моим дочерям.
Сейчас в рамках исследования травмы развивается такая область знаний, как эпигенетика. Ученые выяснили, что, когда женщина вынашивает дочь, на пятом месяце беременности внутри плода уже есть яйцеклетки, из которых затем появится и следующее поколение этой семьи. Представляете себе? Три поколения в одном теле. Я чувствую тесную связь со своей бабушкой, хотя ее уже давно нет в живых. Когда я взялась за исследование истории своей семьи, я делала это для бабушки — уверена, что она хотела выяснить судьбу своих родных.
Наверное, из-за этой связи с предками меня так притягивают иудаизм и русская литература.
Ваши предки говорили на русском?
Это был их основной язык. Моя прабабушка даже в Канаде общалась с бабушкой на русском, а бабушка читала русскую классику в оригинале. Перед смертью бабушка снова начала говорить на русском языке.
Знали ли они латышский язык и были ли связаны с латышской культурой?
Этого я, к сожалению, не смогла выяснить. Знаю, что предки говорили на идише дома. Но предполагаю, что они могли немного знать и латышский, чтобы общаться с местными жителями. Быть латвийской еврейкой и латышкой — совсем разные вещи. Во мне не течет латышская кровь, я не вижу связи с этой культурой. Но меня действительно впечатляет то, как латышам удалось сохранить свои традиции — язык, песни, танцы, национальный костюм. Я была на одном из концертов Праздника песни и в Латвийском национальном художественном музее и точно могу сказать, что восхищаюсь латышским искусством.
Выйдет ли книга на русском и на латышском?
Я бы очень хотела выпустить ее на русском, но не могу сделать этого, пока Путин у власти и продолжается война. Я надеюсь, что публикация на русском будет возможна в будущем. Латышский же рынок очень маленький, не уверена, что кто-то возьмется за перевод — скорее всего, это будет коммерчески невыгодно. Надеюсь, что моя поездка в Латвию привлечет внимание к книге на английском.
Историческая проза о Холокосте пишется в том числе и для того, чтобы предотвратить подобные преступления в будущем. Но российское вторжение в Украину еще раз доказало, что искусство не может остановить войну. Есть ли смысл после этого писать романы о катастрофах?
«Дочери оккупации» вышли как раз в тот момент, когда началась война в Украине. И у меня возникало так много параллелей с советской оккупацией Латвии...Тогда я подумала: история идет по кругу. Литература, конечно, никогда не остановит войну — преступники и антисемиты не читают такие книги, как мой роман. Но расширять кругозор людей и напоминать им о том, что случилось, все равно нужно.
