Художница-иконописец из Москвы Анастасия Зеликина перед войной оказалась в Украине, а после ее начала — в Польше, где обрела кров, друзей, учеников и признание. Kontekst.lv беседует с бежавшей от войны россиянкой о ее неочевидной истории успеха.
Настя, у тебя необычная траектория жизни. Как русский иконописец из Москвы оказался в Украине, а потом в Польше?
Русский иконописец влюбился в еврейского юношу с голубыми глазами. Юноша был из Одессы. Мы поженились, и у нас родился Матвей. Мы поехали в Одессу и стали там жить. А тут как раз началась война.
Как она для тебя началась?
Мы проснулись от взрывов вдалеке в пять утра. И я стала очень бояться. У нас была договоренность, что, если война начнется, мы сразу уедем. Но нужно было дождаться Соню, мою свекровь, которая должна была приехать на следующий день из Ирпеня. В Ирпень тогда еще не вошли войска. Мост взорвали через несколько часов после того, как Соня по нему проехала, она успела проскочить. А потом выбиралась из Киева, и хорошо, что у нее был заранее куплен билет, потому что в Киеве уже была паника.
Вы сразу решили, куда поедете?
Нет, мы первую неделю просидели во Львове, обалдевшие, читали без конца новости и пытались понять, в каком мы государстве живем, в России или пока еще в Украине. Во Львове уже тоже было столпотворение, все с животными, с детьми, и со всем этим нужно было что-то делать, помогать. Митя, мой муж, еще побыл во Львове некоторое время, начал волонтерить, потом вернулся в Одессу, а мы поехали в Польшу.
Помнишь свое самое сильное впечатление первых дней войны?
У меня большое впечатление не от первого дня войны, а от поезда, когда мы ехали из Одессы во Львов. Это был, наверное, второй или третий день, когда у всех было ощущение, что сейчас возьмут Киев, и никто не знал, в какой стране все проснутся. И вот мы сели в поезд с таким настроением. Еще не было огромной толпы, которая была потом, на следующий день, когда все уже в коридоре спали вповалку вместе с животными. То есть поезд был полный, но не настолько. С нами в купе ехала огроменная лайка. У женщины, которая с этим самоедом ехала, как потом оказалось, было еще два кота. И этой всей компанией они ехали во Львов. Вечером весь вагон был в одинаковом состоянии — молчаливые, напряженные, все сели в поезд и сразу легли спать. А утром я проснулась, выглядываю в коридор и вижу, что там полно народу, люди в коридоре сидят, стоят. Поезд набился, пока ехал. Подсели те, у кого не было билетов, без мест. Но главное, что у этих людей, которые стоят в коридоре, совсем другое настроение. Это было видно по лицам. Они улыбаются, они более расслаблены. И вот я иду сквозь них за чаем, а проводница мне говорит: ночью отстояли Киев. Как будто она меня поздравила, что эту ночь мы продержались. Все проснулись с ощущением, что все-таки пока еще Украина.
Во Львове вы почувствовали себя в большей безопасности?
Мы приехали во Львов, потому что в Одессе было слишком опасно. Было чувство, что с моря приплывут какие-то авианосцы, военные корабли. Мы живем на первом этаже, наш дом на первой линии у моря, и в первые дни вертолет пролетел прямо под нашим окном. Было чувство, что там очень небезопасно. Во Львове мы сидели в какой-то волонтерской квартире в районе новостроек. И в какой-то момент посмотрели на карту и увидели, что у нас с одной стороны танковый завод, а с другой — аэродром. И как-то сразу стало очень неуютно и в этой квартире тоже.
И вы решили ехать в Польшу?
Мы решили ехать в Польшу, потому что это был самый простой и близкий вариант. Сначала поехали просто временно пожить и посмотреть, что будет дальше, не имея в виду, что мы тут останемся. Я тогда почти не была знакома со своими нынешними друзьями. Мы когда-то давно виделись, но я этого не помню, и для меня это было так, что я еду практически к незнакомым людям. Но и они меня тоже не знали в тот момент.
Как переходили границу?
Меня очень впечатлило, что, когда мы переходили границу, кажется 2 марта, было такое ощущение, что в Польше заранее готовились к этому. Потому что представить себе, что за десять дней волонтеры разом собрались и все сделали так организованно — пункты помощи, пересадочный пункт для беженцев, юридическая и психологическая поддержка, — довольно сложно, к тому же зная, какая в Европе зверская бюрократия.
Когда мы переходили границу, где простояли в очереди несколько часов, нам налили чаю, Матвею дали целый мешок вафелек. Мы поехали в Краков к Сониным друзьям. Польша приняла нас волшебно. Мы приехали, а нас тут ждут. Встречают. Кормят обедом. И мы остались здесь. Не знаю, были ли они готовы к тому, что это будет так долго, но скорее да, они осознавали, на что идут. Тут много волонтеров, везде какие-то проекты, есть программы по приему беженцев, государство поддерживает тех, кто принимает, и поддерживает всех приехавших из Украины.
Мы решили остаться, потому что нам тут оказалось вполне уютно, а куда-то дальше ехать, неизвестно куда и неизвестно на каких условиях, это скорее проблема. Мы стали язык учить, Матвей сразу пошел в школу, это тоже привязывает к месту.
Как Матвей перенес переезд?
Мне кажется, относительно хорошо. Я часто слышу истории, что некоторым детям очень тяжело, в том числе тем, которые уехали из России. Многие жалуются, что дети плохо это все переносят и не понимают. Матвей в принципе все понял. И трудности, конечно, есть, и какие-то переживания, о которых он не говорит, но в целом и школу он полюбил, и с языком более-менее разобрался.
Дети вообще эмоционально очень много на себе тащат. Взрослые занимаются вопросами организационно-материальными, но понятно, что они гораздо хуже справляются эмоционально, а дети — это такой буфер. К сожалению, часто взрослые срываются на детей, им больше всего достается. Мне кажется, мы с Матвеем вместе учимся, учим язык, пытаемся вместе во всем разобраться.
Можешь подробнее про польскую школу рассказать? Как Матвей там себя чувствует?
Сейчас во всех польских школах очень много украинских детей, для них создана специальная государственная программа, существуют отдельные классы, отдельные учителя, занятия. Матвей ходит в обычную школу, но там есть интеграционный класс. В нем не только дети беженцев учатся, но и разные другие дети, которые требуют специальных условий, например, там есть мальчик с синдромом Дауна.
Я недавно спросила Матвея — как тебе в школе, тебе твоя одесская школа больше нравилась? Он ответил — нет, польская школа тоже нравится. Это меня удивило, потому что мне казалось, что одесская школа лучше, и там у него точно были друзья. Но тут, оказывается, ему тоже нравится. Он с кем-то играет после школы, остается на продленке. Его новые приятели — тоже дети из Украины или Беларуси. Я рада, что Матвей здесь нашел приятелей и подружился с польским языком.
А Матвей только в польской школе учится? Есть ведь дети, которые живут в других странах, но продолжают заниматься онлайн в украинских школах.
Многие даже продолжают учиться только в украинских школах онлайн. Кроме того, здесь есть чисто украинские школы специально для украинцев. Матвей сразу пошел в польскую школу. В прошлом году он продолжал заниматься онлайн в одесской школе несколько раз в неделю. Потом это как-то застопорилось, но буквально на днях позвонила директор школы из Одессы и предложила вечером устроить уроки и подключиться. Я думаю, хорошо, чтобы Матвей не забывал украинский, подучивал его, на нем иногда читал.
Твой муж Митя остался в Одессе. Чем он занимается?
Он работает в благотворительной организации Caritas. Это международная католическая организация, они помогают всем, кому могут, развозят гуманитарную помощь. Митя с самого начала войны в это включился. В основном он занимается административной работой — пишет программы, помогает со списками, базами данных, чатами. Но иногда ездит с ними в регионы. Они бывают регулярно в Николаевской, Херсонской областях, отвозят какие-то генераторы, печки. Иногда везут деньги на восстановление.
Удается ли вам видеться?
Мы виделись один раз, летом. Мы с Матвеем приехали к нему в Одессу, и оказалось, что приехали под самые обстрелы. Мы, кстати, не одни такие были. Большинство людей, которые решились поехать в Одессу, поехали как раз к концу лета — и все попали под раздачу ракетную.
Страшно было, очень. Спали в коридоре — «правило двух стен», знаешь… Для меня это было впервые, а для Одессы все было традиционно — они уже привыкли спать в коридоре либо бежать в убежище. Слышишь сигнал тревоги, бежишь в убежище. Но для меня это был новый опыт — спать в коридоре. Или не спать в коридоре…
В вашем доме есть убежище?
В доме нет, и ближайшее убежище довольно далеко, но сам дом старый, с толстыми стенами, там довольно безопасно. Коридор нашей квартиры немного похож на бункер, вот там мы и прятались. Слышно было, как бумкает, как все немного подпрыгивает. Окна делают «динь»! А потом — «брык»! — слышно, как летят над тобой «мопеды». В Украине мопедами называют беспилотники «Шахеды», потому что у них звук совершенно такой же, как у мопеда. Во время обстрела ощущение, будто у тебя над головой едет мопед, только медленно. А потом он делает «пумм»! Он может прямо в небе делать этот «пумм», потому что их сбивают. Мы живем близко к порту, и у нас прямо в окошко было видно, как отстреливаются. Они целятся в порт, и туда прилетает очень сильно. Где-то над портом стоят установки, их сбивают, и эти «мопеды» прямо в воду падают.
На самом деле куда бы в центре ни прилетело, все равно дом подпрыгивает. Старый дом девятнадцатого века со стенами метровыми реально подпрыгивает, окна звенят. А когда летят ракеты, подпрыгивает весь город. Это не спутаешь ни с чем.
Мы пробыли в Украине довольно долго, сначала поехали в Карпаты, там было безопасно. Но я хотела в Одессу, чтоб собрать и увезти вещи и книги. И нам «повезло» — обстрелы были практически все время. А при обстрелах город как живет: люди не спят всю ночь, дети не спят. Кто-то должен своих детей тащить в убежище. Такое развлечение — вставать в два часа ночи и тащить детей в убежище.
Детей много в городе?
На удивление, «их есть». Мне все время кажется, что это неправильно. Но школы работают, кто-то уже вернулся вместе с детьми. Несколько наших друзей с детьми вернулись, одна приятельница преподает в музыкальной школе.
Ваша семья сейчас разбросана по нескольким странам. Часть твоих родных остались в России. Трудно ли вам общаться? Ты можешь разговаривать с родственниками о том, что происходит?
Мне очень повезло с тем, что у меня в семье нет таких страшных драматичных разделений идеологических. Но, когда я с родственниками из России разговариваю, я вижу, что им труднее узнавать информацию, к ней меньше доступа. Все время какие-то помехи, надо ставить VPN. Когда разговариваешь с ними, понимаешь, как все там ужасно, и непонятно, как и чем можно помочь. Как будто разговариваешь с заключенным через решетку. Ни у кого из них нет возможности выехать, и это страшно.
Когда ты только начинала работать, много говорили об отмене русской культуры. Не боялась, что к тебе отнесутся как-то не так?
Нет, не боялась. Наоборот, я знала, что в Европе есть большие православные общины и что на Западе все очень интересуются иконой, и что можно искать заказы не в России и не в Украине.
После того как в Москве отстроили собор и парк «Патриот», я решила, что это слишком, и нет уже смысла пытаться искать заказы в Московском патриархате и вообще с ним иметь дело. Соответственно, надо смотреть в другую сторону и искать что-то другое. У меня были идеи, что нужно искать заказы в Европе, делать там выставки, что-то двигать в этом направлении, и это просто был волшебный пинок. Вдруг оказалось, что оно мне навстречу само двинулось, а я двинулась навстречу новым возможностям.
Интересно, что и в Украине я всего этого не нашла. Если в Москве у меня еще были заказы, работа, приход, то в Одессе ничего этого не было. С другой стороны, не могу сказать, что это как-то меня мучило, потому что меня на самом деле все устраивало. Работать без заказов над тем, что мне интересно, и вообще думать над тем, что мне интересно, — это все важно тоже было. Например, я немного позанималась мозаикой, что-то делала без заказов. Когда ты работаешь в мастерской, тебя торопят заказчики, поджимают сроки. Когда всего этого нет, можешь сосредоточиться на том, что ты делаешь, понять, зачем это нужно тебе. В этом смысле у меня нет ощущения, что в Одессе было потеряно время. Если представить, что я оказалась бы в Польше прямо из Москвы, было бы сложнее сориентироваться и контактировать, не имея такого бэкграунда.
Что тебя удивляет в польской жизни и культуре, что радует, к чему сложнее всего приспособиться?
Меня очень порадовало, что все здесь очень любят иконы. Это неожиданно. Но они любят иконы не просто так, а потому что они еще любят свой католический костел, и все они очень религиозные, и это очень приятно. С другой стороны, когда погружаешься в эту культуру, видно, насколько она другая по сравнению с православной. Как будто другая планета. Казалось бы, это родственные христианские церкви. Но когда вы встречаетесь лицом к лицу, видно, насколько их объединение невозможно. У меня была мысль раньше, что все экуменические движения — это смешно, а сейчас я в ней утвердилась.
Переехав в Краков, ты обрела признание, почитателей и друзей. У тебя прошла выставка. Как это все стало возможным, ведь ты беженка, приехала спасаться от войны, а тут — такая история успеха?
Я ехала, не зная куда, к кому и кто меня ждет, а когда приехала, оказалось, что все меня ждут. Только меня и ждут! Оказалось, что Данка, у которой мы живем, интересуется иконой и готова отдать мне все свои краски, найти доски и пойти вместе со мной их красить. Она предложила провести пару уроков в их группе, где они пишут иконы, и вообще всему этому радовалась — тому, что я есть в ее жизни со своими иконами. Не любой человек готов у себя дома принять два чемодана икон. Но мои друзья их приняли, и чемоданы с иконами, переданными из Украины, тащили сюда аж из Львова. То есть просто зашкаливающий уровень принятия, которого я никогда в жизни не встречала.
Здесь открылась твоя первая персональная выставка? Как она стала возможной?
Я стала ходить в церковь православную, автокефальную польскую церковь. И оказалось, что везде есть курсы иконописи, мастерские, занятия, мастер-классы. В каждом городе есть школа иконописи, в одном Кракове несколько таких школ, одна из них при греко-католической церкви. В православной тоже есть такая школа с курсами, и можно посещать занятия.
Когда я стала ходить в церковь, оказалось, что в этой школе преподает художница, которую я знала по Facebook. Она из России. Мне нравилось то, что она делает, и я подумала, что можно ей написать. Мы встретились в мастерской, и она сразу предложила мне там работать. А там все уже есть: и материалы, и место. И я стала ходить туда и работать. А потом как-то спросила у священника церкви — может, можно и выставку сделать, раз такое дело, потому что из Одессы привезли иконы, и у меня накопилось на выставку. И он дал согласие и помещение предоставил.
Поскольку это был первый опыт и у меня не было никакой подготовки, надо было все сделать самой. Афишу помог сделать Митя. Выставка получилась очень камерной. Она называется «Держитесь за кисточку».
Твоя жизнь как-то изменилась после этого?
Да, появились новые знакомые, приятные люди, появилось новое чувство, что ты принят, заметен. Что-то купили, появились заказы. У меня до этого была выставка только общая, в которой я участвовала в Харькове за год до войны. А в Москве такого вопроса даже на возникало. Там совсем другой формат, иконописцы так не работают.
Священник этой же церкви предложил мне взять группу учеников в мастерской. Ученики очень хорошие. Они мне очень помогают — это практика польского языка, и еще они подсказывают, где какие купить досочки, кисточки и красочки. И вообще у них можно спросить все что угодно. Я нашла для них хорошую библиотеку с книгами об иконах на польском и на русском, порылась там и нашла «Иконостас» Флоренского по-польски. И очень обрадовалась — вот чем мы будем заниматься!
Недавно я стала руководителем иконописной школы. Это три небольших группы, которые приходят раз в неделю, и мы с ними пытаемся что-то делать на тему иконы. Мне мои «влобузы» — шалуны — очень нравятся. В основном это польские католики, которые интересуются восточно-христианской живописной средневековой традицией, то есть иконами. Но художников с образованием там всего несколько человек. Остальные совсем не художники, рисовать они не умеют, но очень любят это занятие.
В Москве такие мастерские, школы тоже есть, я сама училась в таком «кружке иконописания» при церкви у своего учителя-иконописца. Хотя в России это меньше распространено, чем в Польше. Здесь популярен такой формат «варштатов», то, что у нас называется мастер-класс: приходишь, платишь и творишь под чутким руководством наставника. Научиться писать иконы в таком формате очень сложно, потому что одно дело крестиком вышивать, а другое — настоящая живопись, да еще с такой сложной техникой. Но что-то у нас получается. Для меня это хорошо еще и потому, что у меня появилась нормальная работа, договор, я плачу налоги, в общем стала полноценным членом польского общества.
Эти краковские полтора года тебе что-то новое принесли как иконописцу?
Как иконописец я обрела себя в детстве в Москве и с тех пор старалась не терять. Есть какая-то священная корова, с которой ты носишься и стараешься по дороге, чтоб она не сдохла. Но у меня есть чувство, что это промысел, как будто какой-то был план заготовлен, чтоб я дальше продолжала развиваться. Мне, конечно, очень повезло, что я не работаю уборщицей и у меня есть возможность работать в мастерской, вести занятия.
Ты в целом можешь сказать, что нашла в Польше свое дело?
Да. Главное, что мне нравится, — большая заинтересованность в иконе. И любая ерунда, которую я рассказываю и показываю, — это какое-то чудо, и это с такой благодарностью принимается! Недавно одна из моих учениц, полька, при обсуждении икон сказала, что она будет только русские иконы писать. А большая часть из тех, кто любят иконы, любят византийскую икону — чтоб было много золота, яркие цвета живописные, которые большее впечатление производят. Русский стиль менее популярен, но я больше люблю русские средневековые иконы. Моя ученица выбрала северную новгородскую икону, радикального северного стиля. Там тоже яркие краски, но стиль совсем другой, авангардный. И я поняла, что для меня это не только лестно, но и важно.
Болезненный для верующих вопрос — поддержка РПЦ полномасштабного вторжения российской армии в Украину. В Москве ты была прихожанкой РПЦ, но ты сама против войны. Что ты чувствуешь сейчас? У тебя нет внутреннего конфликта в связи с этим?
Нет, потому что я сюда приехала, а тут тоже есть православная церковь, и она не относится к Московскому патриархату. В этом смысле мне было хуже в Украине, потому что там я ходила в церковь Московского патриархата, но слушать там пропаганду было очень грустно. У меня не возникло желания с кем-то там дружить, участвовать в приходской жизни. Я ходила в церковь и умилялась, как поет хор, это было красиво. Наверное, это неправильно — ходить в церковь и не жить жизнью прихода, но я в Одессе не нашла такого прихода, где мне было бы комфортно. Здесь мне очень повезло — польская православная церковь автокефальная, в ней в принципе все то же самое, но при этом не нужно слушать пропагандистские проповеди. Можно ходить в церковь и не страдать.
В Москве у тебя был приход и церковная жизнь. Нет чувства, что ты сейчас порываешь с церковью, частью которой ты себя ощущала всю жизнь?
Оно есть ровно на том уровне, на котором есть со страной, семьей, с домом. Есть страна Россия. И есть РПЦ, которая так сильно связана с государством, что они обе попали в эту неприятную историю, и они одинаково замараны кровью.
Я недавно думала об этом. Я читала тексты про Византию, связанные с историей церкви, и не могу сказать, что в РПЦ когда-то было иначе, если смотреть в исторической перспективе. Русская православная церковь изначально так устроена, так сформирован ее дизайн, что она очень сильно зависит от государства. И желательно, чтоб это государство было империей. В идеале — Византийской.
Главные какие-то вещи, отличающие православие от неправославия, — сохранение предания, сохранение традиций богослужения, в частности иконописных традиций. Понятно, что главное в богослужении, но за этим еще и подтягивается любовь ко всему старому. Ко всему, что было когда-то, очень давно. Чтоб все было «как тогда», то ли в Византии, то ли в золотой век, расцвет Руси.
Такая конструкция подразумевает очень большие человеческие вложения. В этой церкви должно быть много людей, они должны быть заняты жизнью церкви, активно вовлечены в богослужение и в сохранение этой традиции. Все это организовать очень сложно без поддержки государства. И я понимаю, что те, кто сейчас у власти в церкви, не могут сказать «нет». Они просто думают, что церковь православная должна быть вечной. А власть — нет. Я не то чтобы это оправдываю, мне как раз кажется, что надо отказаться от всего и пожертвовать очень важными традициями, институтами ради того, чтоб не продаваться власти, но я понимаю, как это себе объясняют церковные иерархи. С другой стороны, сейчас это работает ровно наоборот — все расползаются из церкви, и стоит пустой собор с обветшавшим потолком.
Ты живешь в Польше почти два года. Почувствовала ли ты за это время изменение отношения к украинцам?
Я слышала об этом, но я этого не вижу, потому что мало общаюсь с украинцами. Могу только сказать, что при церкви, где есть курсы польского, сейчас набрали еще две большие группы, в том числе с нуля, а в основном польский хотят учить украинцы. Круг моего общения — в основном поляки. Но это верующие люди, католики, для которых важно помогать, поддерживать тех, кто оказался в беде. Это не тот срез общества, который можно назвать репрезентативным. Но что я точно могу сказать — поляки боятся, что война может прийти к ним. Они все время обсуждают, что все вооружаются, и Европа тоже вооружается. Они очень боятся войны.
Чего ты ждешь от будущего и что хочешь сделать, когда война закончится?
Сейчас никто не строит планов, может, кроме тех, кто живет на другом конце земли. Пока ждем только конца войны.
