Из-за своей политической позиции отец Андрей был вынужден выйти за штат в Русской Православной Церкви и присоединиться к Константинопольскому Патриархату.
Протоиерей Андрей Кордочкин больше 20 лет служил в православном приходе в Мадриде. С началом российского вторжения в Украину он выступил инициатором письма 300 священников против войны.
Расскажите, как получилось, что ваша антивоенная позиция стала причиной преследований внутри церкви?
Последние 20 лет я совершал служение в Испании в Мадриде. Изначально я был назначен настоятелем небольшой общины у которой даже не было своего помещения на тот момент, и где я служил единственным священником. За 20 лет мы прошли определенный путь, построили кафедральный собор, я стал его настоятелем, был секретарем Испано-Португальской епархии.
Община наша в Мадриде многонациональная, но всегда большинство ее членов были украинцами. Прожив с этой общиной долгое время, в 2022 году, когда началась война, я видел то, что происходит во многом их глазами. Поэтому у меня с самого начала не было никаких сомнений и никаких нравственных колебаний о том, как на это можно и нужно реагировать. Это касалось и моей позиции в социальных сетях, и в испанских медиа, и в русской оппозиционной прессе.
Как следствие, в начале 2023 года я был по секретному указу Патриарха запрещен в служении на три месяца. Для меня стало очевидным, что «осторожно — двери закрываются», следующим этапом уже будет если не лишение сана, то по крайней мере запрещение уже не на три месяца, а пожизненное. Фактически, у меня был выбор: оставаться ждать, когда это случится, или сделать первый шаг самому, как минимум ради того, чтобы не травмировать людей в храме.
Когда я еще был запрещен на три месяца, то видел, что для многих из прихожан это тяжелее и больнее, чем для меня самого. Я не хотел ставить их в положение, в котором, бывают дети, когда публично унижают их родителей. Поэтому сделал шаг на опережение и подал прошение о выходе за штат епархии, нашел стипендию, которая позволяет моей семье выживать в Германии. Уехав в Германию, я перешел в юрисдикцию Константинопольского патриархата в митрополию Бельгии, Голландии и Люксембурга. Переехал буквально два месяца назад
Сейчас вы живете в Нидерландах?
Я живу в Германии, но служу в небольшой общине в Нидерландах.
Не страшно было отпускаться в неизвестность?
Это была не совсем неизвестность, потому что, когда мы переезжали, все-таки мы знали, куда мы едем. По крайней мере, сейчас у меня есть хотя бы краткосрочный план того, что со мной будет происходить. Это сильно отличается от положения людей, которые оказались беженцами из Украины, или от положения людей, которые вынуждены были уезжать из России.
Совсем недавно я слушал интервью с Евгением Федоровым, солистом группы «Текила Джаз». Он рассказывал, что ему пришлось уезжать, когда начали поступать звонки с угрозами. Они просто забрали детей из школы и, не заезжая домой, уехали из России.
В этом смысле мне, что называется, грех жаловаться.
Насколько понимаю, некоторые священники, написавшие письмо против войны, сегодня уже не служат.
Многие из них находятся за границей. Конечно, все 300 человек отстранены от служения не были. Мы с моим единомышленником, отцом Валерианом Дуниным-Барковским, создали фонд «Мир всем», целью которого является помощь священникам, которые были лишены возможности служить в результате своей антивоенной позиции. Их биографии опубликованы на сайте. По тем данным, которые есть у нас, речь идет о порядка двадцати священниках.
С другой стороны, понятно, что, когда мы подписывали это письмо 1 марта 2022 года, законодательная ситуация в России была другой. Не было еще уголовных и административных статей за «фейки», «дискредитацию» и все остальное. Поэтому тогда люди чувствовали себя еще свободными, подписывая подобные письма. Понятно, что сейчас это было бы уже невозможно.
Впрочем, на том самом ресурсе «Мир всем» мы опубликовали и открытое письмо, под которым можно подписаться от лица духовенства и мирян с требованием выдать тело Алексея Навального его матери. И, к моему удивлению, среди нескольких тысяч подписей, которые мы собрали, было около 40 или 50 подписей духовенства. Кто-то из них, правда, уже так или иначе репрессирован, но там были новые имена, которых я никогда не знал. То есть люди, даже находясь в России и совершая служение, не боятся высказываться.
Вопрос выдачи тела Навального — это вопрос даже не политический, а гуманитарный. Погребение умерших — в списке христианских добродетелей.
Это не то, что добродетель, это просто долг. Если современное российское общество говорит о том, что оно является некоторым эксклюзивным носителем традиционных ценностей, то я хочу спросить: какие существуют традиционные ценности, которые не позволяли матери выдать тело?
Я считаю, что этой ценностью стал страх, потому что очевидно — это люди, которые боятся живого Навального, имени Навального, мертвого Навального, тела Навального, цветов для Навального. И при всей своей претензии на духовную эксклюзивность мне эти люди напоминают стаю волков, у которых приходится не только отбивать живых людей, но нужно отбивать даже мертвых.
А как так получилось, что основная масса священства и весь епископат Русской Православной Церкви поддержал войну и главное — тот цивилизационный проект, который украинский философ Николай Карпицкий назвал «некроимперией» или «некроимпериализмом»?
Термин мне кажется интересным. Он отчасти совпадает с тем, что пишет о текущих событиях Михаил Эпштейн. Он еще девять лет назад опубликовал очень важное интервью «Они любить умеют только мертвых», где говорит о танатализации российской политики, то есть о том мировоззрении, когда культ мертвых, культ смерти оказывается в центре. Совсем недавно Александр Дугин в своем телеграм-канале опубликовал пост, где он говорит, что сейчас вместе воюют и живые, и мертвые. Некоторое время назад даже была инициатива предоставить убитым на войне право голоса и участие в голосовании.
Что касается епископов, я думаю, что здесь все-таки есть две категории. Первая категория — это люди, которые очень активно поддерживают политическую повестку. Например, епископ Савва в Москве или, например, митрополит Митрофан в Мурманске, епископ Питирим в Рязанской области. Это люди, которые говорят достаточно громко о том, во что они верят. Но, тем не менее, есть какое-то количество епископата, которое не было замечено ни в каких публичных высказываниях. Я не хочу назвать имена, чтобы не ставить их в неловкое положение. Они чувствуют, что не могут высказываться против, но, по крайней мере, они не выказывают никакой публичной поддержки. Может быть, было бы слишком радикально назвать это формой протеста, потому что это не протест. Но, все-таки, это в известной степени форма неучастия.
Может ли случиться так, что по мере накопления усталости в обществе от войны и недовольства, все-таки появится и в Русской Православной Церкви человек, который публично, как епископ Оскар Ромеро во времена военной хунты в Сальвадоре, начнет говорить правду, обличать власть и поддерживать преследуемых?
Я думаю, что если это произойдет, то с ним произойдет то же самое, что с Оскаром Ромеро.
(Правозащитника и священника Оскара Ромеро застрелили во время богослужения в часовне при больнице в 1980 году. В расследовании комиссии ООН говорится, что приказ об убийстве священника отдал ультраправый политик Роберто д’Обюссон, а исполнителем убийства назвали сержанта Национальной гвардии Сальвадора).
Но ведь мученичество в христианской картине мира не напрасно, оно позволяет Церкви сохранить себя в этих условиях.
Церковь в данном случае, безусловно, теряет сама себя. Потому что она подменяет христианскую проповедь проповедью милитаризма, конспирологии и чего угодно еще. Мы в Дюссельдорфе совершили панихиду об Алексее Навальном и с отцом Валерианом после панихиды сказали несколько слов. Когда эта проповедь оказалась в интернете, на настоящий день ее просмотрели 658 тысяч человек. Значит, существует определенный запрос, нужда, существует жажда. Несмотря на разочарование огромного количества людей в том, как повела себя институциональная церковь, сохраняется запрос на правду, на свободное слово, и люди все-таки хотят услышать его в церкви.
Но во времена нацистской диктатуры в Германии существовала исповедующая церковь, которую, поддерживали некоторые епископы. И во многом благодаря ее существованию после окончания войны Евангелическая церковь Германии смогла возродиться. Может ли возникнуть «параллельное православие» или «новые катакомбы» сейчас в России?
Я думаю, что оно возникает. Ко мне подходили люди после доклада на панели на Форуме Свободной России и благодарили меня за то, что я упомянул о том, что в России есть эта параллельная, невидимая церковная жизнь. Они сами мне это подтверждали, называли города, где эта жизнь сохраняется.
Когда еще только начиналась война, отец Алексей Уминский в Москве вспомнил песню Бориса Гребенщикова «Никита Рязанский», где есть слова: «Научи нас дышать под водой». Есть какое-то количество людей, которые сейчас «дышат под водой», которые не осквернили себя соучастием во зле, даже если они не имеют никакой площадки для того, чтобы говорить, даже если они не могут заниматься какой-то активной формой протеста. Но я думаю, что саботаж зла — это тоже одна из вполне допустимых форм борьбы с ним.
Неучастие?
Да, неучастие. Здесь мы внезапно оказываемся в той же парадигме, в которой оказались поколения наших родителей. Вспоминается Александр Исаевич Солженицын со своей декларацией «Жить не по лжи».
Дело в том, что у людей, независимо от того, поддерживают они власть, или не поддерживают, есть ощущение несокрушимости видимой государственной структуры. Но я хочу задать вопрос: если она настолько крепка, почему тогда эти люди так сильно боятся?
Откуда непрерывные запреты и блокировки, маркировки людей иноагентами и экстремистами? Это же все, безусловно, проявление страха. Понятно, что вся эта система держится только на страхе. Я думаю, что ее распад будет очень быстрым. Могу только молиться о том, чтобы он был бескровным.
Недавно было опубликовано открытое письмо центра православных исследований Фордэмского университета, в котором прозвучало требование общеправославной оценки позиции патриарха Кирилла и Русской церкви, и выработки совместного документа по отношению к войне. Его уже подписало 378 человек из самых разных поместных церквей. Может ли международное давление на церковное руководство и поддержка антивоенных диссидентов послужить оздоровлению церкви и общества в России?
Думаю, может. Это давление напоминает православным людям о том, что русское православие в современном изводе не является его единственной формой, и российская государственная идеология не имеет монополии на православие. Мы должны людям показать, что православие — это больше, чем то, что проповедуют Ткачев и Дугин.
Как мы, живущие в спокойной Европе, можем помочь людям в России?
Я думаю, что мы снова оказываемся в том же самом положении, в каком Россия существовала после революции, которая вызвала значительную волну эмиграции. И для многих людей, по крайней мере в шестидесятые, семидесятые и даже восьмидесятые годы свободное русское слово, свободная мысль за пределами России были кислородом, которым они дышали. Потому, что изнутри его просто не было. Поэтому у нас есть обязанность генерировать этот кислород не просто для собственного кровообращения, но и для тех людей, которым его не хватает.
Многие могут вспомнить «вражеские радиоголоса» и даже литературу, которую высылали из-за границы.
Эти так называемые «вражеские голоса» транслировали не только политическую повестку. Давайте вспомним беседы отца Александра Шмемана на Радио Свобода, вспомним беседы митрополита Антония Сурожского на BBC, вспомним беседы владыки Василия Родзянко. Живший в Америке митрополит Василий Родзянко приехал в Россию и однажды оказался свидетелем ДТП, пострадавший человек умирал, и когда митрополит начал с ним говорить, тот сказал: «У меня есть духовник, но я его никогда не видел». Родзянко спросил имя его духовника, и умирающий человек ответил: «Это владыка Василий Родзянко».
То есть человек фактически перед смертью встретился с духовником?
Да, он встретился со священником, которого никогда не видел, но через эти запрещенные в СССР радиопередачи получал тот кислород, который был ему нужен. Я не хотел бы утверждать нашу веру в собственное мессианство, говорить, что оно у нас есть какая-то исключительная миссия. Но определенная ответственность — есть.
